Дети блокады

Детские военные судьбы были во многом схожи. Годы войны оставили глубокий след в наших сердцах и, наверное, сыграли большую роль в нашей дальнейшей жизни.

Перед войной наша семья жила в Ленинграде. Мой отец, Василий Иванович Голубев, родился в Петербурге в семье рабочего Путиловского завода. Отец был заводилой молодежи, хорошо пел и рисовал, участвовал в турнирах шахматистов-любителей. В 1939 году воевал с белофиннами, поэтому хорошо разбирался в военно-политических событиях предвоенного времени. При объявлении войны с Германией, как известно, было всеобщее настроение «врага шапками закидаем». Отец же был уверен, что война будет жестокой и долгой. В начале войны он имел бронь Кировского завода, но добровольно вступил в ряды народного ополчения. Первый его бой был на Пулковских высотах, а последнее письмо пришло в октябре 1943 года с Украинского фронта.

Наша мама, Елена Васильевна Голубева, провела в Ленинграде тяжелейшие дни блокады. Как и многие ленинградки, она ходила на Бадаевские склады за землей, смешанной со сгоревшим сахаром. Однажды она повисла на колючей проволоке этого склада, долго висела; наконец, порвав шубу, упала, но мешок не выронила из рук и, довольная, добралась до дома. В боях под Ленинградом отец был ранен. Несколько недель лечился в ленинградском госпитале. Зная тяжелое положение своей семьи (трое детей), он передал матери валенки умершего солдата. Валенки мама продала и купила буханку хлеба. Возможно, в те голодные дни эта буханка сохранила нам жизнь.

Помню мерный, чеканный шаг солдат, проходивших военным парадом по улицам Ленинграда весной 1945 года. Мы стояли на краю тротуара, и мама неотрывно смотрела на солдат. Рядом продавали коммерческое мороженое, которое полностью поглотило наше внимание. Мама все поняла и купила нам каждому по эскимо. «А себе?». «А я, дети, не хочу», — ответила наша милая мама, продолжая вглядываться в лица солдат, вернувшихся живыми с войны. Понятно, кого искал ее взгляд, но чудо не произошло…

Нам не было «похоронки» на отца. Было извещение «пропал без вести». Мама всю свою послевоенную жизнь ждала мужа с войны. А в последние дни жизни в бреду шептала нам: «Дети, дети, немец дошел до Урала». Тяжелое колесо войны прокатилось по жизням наших родителей.

Не буду перечислять все беды и трудности, выпавшие на долю нашей семьи в военные годы. Расскажу лишь несколько эпизодов.

Пустая буханка

Нас, ленинградских детей, в тяжелейшие дни блокады отправляли по «дороге жизни» Ладоги в тыл. Так мы с братом оказались в интернате провинциального городка. Интернатские дети иногда сами получали хлеб на хлебопекарне и приносили его на кухню. Хлеб был теплый, ароматный, и мы потихоньку отламывали корочки. Помню, как однажды обнаружилось, что одна буханка полая. Кто-то из интернатских съел всю середину, умело оставив целой корку. Продолжения не помню.

Не хочется вспоминать

Я в третьем классе на уроке, впереди открытая сумка деревенской девочки с белыми колобками, наверное, пирожки с картошкой. Я весь урок смотрю на эти колобки. Никто не замечает моих страданий. Наконец, хватаю один и в рот! Поспешно жую, стараюсь проглотить, пирожок застревает, царапает горло. Тихо плачу, но молчу. Не хочется вспоминать, но образы всплывают из глубины памяти.

Надутый живот

Однажды утром повариха нашего интерната не смогла сварить нам кашу. Кто-то тайком пробрался на кухню и выпил молоко. Помог отыскать виновника мальчик из старшей группы. Он построил мальчишек, велел растегнуть ремни и поднять рубашки. У одного из мальчишек был страшно раздут живот, до синевы! Воспитательница, приложив палец к губам, повела его в изолятор. Мальчика, как мне помнится, звали Дамир («Да здравствует мировая революция!»). Он был один из ленинградских детей, переживших блокаду.

Пахнет паленым

Зима была очень холодной и ветреной. Я обморозила лицо и руки. Придя из школы в интернат, положила ничего не чувствующие руки прямо на чугунку. Вошедшая в комнату воспитательница, ахнув, начала спасать мои руки. До сих пор руки помнят ту суровую зиму и боятся холода.

Успех в клубе

Дети интерната довольно часто выступали в клубе для жителей и в госпиталях для раненых. В одной короткой пьеске мне была поручена роль Геббельса, который падал, когда по рупору объявляли конец войны. Я так естественно упала навзничь, что раздался треск. Все зааплодировали! Однако самостоятельно я не смогла встать с пола. После закрытия занавеса меня подняли. Все смеялись, а мне было очень больно. И все-таки я была счастлива, потому что был успех и действительно был близок конец войны.

Белый кирпичик хлеба

Уже Ленинград. Самое трудное время позади, но голод еще преследует нас. На детскую карточку можно было купить 400 г белого хлеба, но мы, получив белый кирпичик хлеба, тут же в булочной обменивали его на 800 г черного, и получалось в два раза больше. Мама делила хлеб каждому на утреннюю и вечернюю доли. Младший брат не выдерживал и съедал свои доли задолго до вечера. Мы, две его сестры, конечно, делились с ним. Сестра старше меня всего на полтора года, однако она уже работала и существенно пополняла наш скромный семейный бюджет. Жизнь ее в дальнейшем была полна бед и невзгод.

Сейчас иногда покупаю белый кирпичик хлеба и вспоминаю нас, подростков, у булочной зимой 1945 года. Так хотелось сразу съесть тот мягкий белый кирпичик!

Тесная обувь

В школе выдают талоны на обувь. Учитель долго всматривается в лица учениц. Никто не поднимает руку. Девочки стесняются сказать, что семья в крайней нужде. Я тоже молчу. Наконец, учитель вызывает меня к доске, смотрит на мои изношенные ботинки и дает талон на обувь. Радостно иду с мамой в магазин, но там только маленькие размеры туфель. Так хочется носить новые девичьи туфли! Покупаем на размер меньше, потом — чудовищные мозоли. Не помню, как мама распорядилась теми туфлями.

Энтузиазм и упорство

Последний год войны. С утра бегали смотреть на повешенных фашистов, после уроков смотрели музыкальные трофейные фильмы, участвовали во множестве воскресников — расчистке завалов от бомбежек. Посещали спортивные секции. Не было денег ни на лыжи, ни на велосипед, а спортсменам давали все это напрокат. И вот я в велосекции. Еду по Московскому проспекту за город. Как только загорается красный огонек светофора — велосипед на плечо: не умею тормозить и падаю. Тренер иногда подходил ко мне и говорил: «Ни мышц, ни силенок, один энтузиазм!» В лыжной секции давали лыжи с креплениями и даже шаровары из ситца, которые, как паруса, трепетали на ветру при спуске с гор. В стрелковой секции ничего не давали напрокат. В тире ложились на грязные маты в старых ватниках и прицеливались через мушку малокалиберной винтовки в «десятку». Были и успехи. Правда, умудрилась гранату (учебную) бросить в преподавателя (левша!). Все ученики ахнули! Преподаватель умело отскочил и простил.

Упорство помогло мне прежде всего в школе. Как правило, учеников, вернувшихся из эвакуации, сажали на класс ниже. Моя настойчивость помогла остаться в своем возрастном классе. Я, конечно, отстала. Особенно не давался русский язык. Хорошо помню свои страдания при написании такого простого слова «собака». А может быть, «сабака»? Однако я была упорной в учении, хотелось быть грамотной, и в конце концов, преодолела этот барьер.

Время другое, время иное

Сейчас никто не пишет между строк журналов, а мы писали, потому что не было тетрадей. Забыты такие слова из нашего учебного быта, как перо-уточка, перо рондо 86, чернильница-непроливашка. Кстати, я приехала с такой непроливашкой учительствовать и заливала чернилами тетради и конспекты. Время другое, время иное… Радостно, что, несмотря ни на что, жизнь продолжается.

А.В. Дегтярева, преподаватель физики