Военнопленные

Воспоминания. 1941−1945

КРЫСА

Виталий уже много ночей наблюдал, как из норы в углу барака вылезала большая крыса и неспешно шествовала по полу. Живое мясо ползло по полу, а под ложечкой сосало от голода. Постепенно он вырабатывал план, как поймать крысу. Когда она вылезала из норы и начинала свое путешествие, он тихо вставал с нар и начинал ходить по полу, еле передвигая ноги, следя за крысой. Он изучил ее повадки, а она привыкла к его ходьбе и перестала бояться.

Он решил поймать ее сегодня, чтобы сварить это жирное мясо на завтрак. И вот она снова появилась. Он внимательно наблюдал за ее движениями, и, напрягшись как тетива стрелы, ждал того мига, когда она забудет о нем, занявшись своим делом. И в наступивший миг он бросился на нее. Схватив обеими руками, он крепко зажал ее у своей груди, глаза засветились радостью.

Вдруг открылись двери барака. На пороге стоял комендант лагеря. Он увидел Виталия с крысой в руках. По его свистку на плацу был выстроен весь состав лагеря. Виталия с задавленной крысой поставили перед строем.

— За нарушение порядка в бараке, за ловлю крысы, приказываю полицаям привязать его к сосне на целый день и положить перед ним задавленную крысу. Пусть стоит здесь до прихода всех с работы.

И простоял он голодный и без воды целый день, и смотрел на задавленную им крысу.

ХОЛОДНЫЙ ДУШ

Дезинфекция! Дезинфекция приехала! Это значит, что приехала машина для пропарки одежды от вшей. Раздеваемся и всю свою одежду несем на пропарку, сами голые бежим в душ, где голубоглазый немец, что был в Гойберге, очутившись здесь, снова устраивает потехи — вместо теплой воды пускает холодную и загоняет всех под душ. Рядом со мной оказался еврей Миша. С ним вместе я работал на водопроводе, подружились. Он привязался ко мне, как ребенок, я никогда его не обижал, помогал ему на работе, делился куском хлеба. Вот и сегодня мы оказались рядом под душем. Оба худые, одни кости, похожи один на другого.

— Иуды! Иуды! — голубоглазый вытришковатый немец запрыгал вокруг нас с палкой в руке. Он открутил кран с очень холодной водой и толкал нас под нее. Другие немцы хохотали. Потом выгнал нас голых на плац и заставил бегать по кругу, свистя и улюлюкая нам вслед. Холодный ветер пронизывал наши тела, но мы не останавливались. Я подбадривал Мишу, поддерживал его, когда он спотыкался, и мы бегали, чтобы хоть немного согреться. А немец вслед нам хохотал и все кричал:

— Иуды! Иуды! Шнель! Шнель!

Потом снова загнал нас под холодный душ. Все уже ушли, а нас он отпустил последних. Остыла и наша одежда, выброшенная из дезинфекции. Быстро одевшись, мы побежали в свои бараки. Только в бараке немного согрелся у печки.

РОЖДЕСТВО

Завтра церковный католический праздник — Рождество. В честь праздника в бараки тачками возили брюкву. Привезет полицай тачку брюквы, вывернет посреди барака — и налетай, дели между братвой. Вечером немецкий переводчик из русских эмигрантов организовал песнопение для немцев. Сначала перед бараком немцев пели полицаи. Они здоровые, голосистые. За песни им вынесли хлеба, раздали каждому, поблагодарили за службу. После полицаев собралась группа лагерников, в которой был и я, и начали петь русские песни. Кто пел, кто подавал вид, что поет, но старались и мы заработать хлеб. Немцам нравится песня «Стенька Разин», и ее мы особенно старались петь. Нам не вынесли, а через ограду, как собакам, бросили несколько кусков хлеба, и мы, как голодные собаки, бросились на тот хлеб, получилась свалка. Небольшой кусочек хлеба достался и мне. Но не всем достались кусочки, раскрошили хлеб, подрались. А немцы смеются. Смеются над нами, дураками, что рвем глотки, что деремся, унижаемся.

НА СТРОЙКЕ

Строится какое-то здание. По настилу на второй этаж тачками с одним колесом возим раствор каменщикам. Тачки тяжелые. С разгону надо вытолкать тачку на второй этаж. Сначала у меня получалось. Потом устал, и не было силы вытолкать тачку наверх. Надрываться? Зачем? На середине настила тачка перевернулась, и весь раствор полился наземь. Получилась задержка. Ехавшие сзади меня остановились. Немец выругался, дал мне пинка. То же получилось со следующей тачкой. После третьей перевернутой тачки прораб рассвирепел. Стащив меня с настила, толкнул к разлитому раствору и стал толкать мое лицо в раствор, ругаясь почем зря. Раствор набивался в рот, нос, драл лицо. А он все держал меня за шиворот и толкал в раствор. Потом дал сильный пинок и прогнал от тачек к бетономешалке насыпать раствор в тачки.

* * *

На улице идет дождь, копать землю нельзя. Загнали нас на склад и, чтобы чем-то занять, заставили переносить детали с одной кучи в другую. Ходим по кругу, берем одну детальку и медленно несем ее к другой куче. И так получалось, что я всегда оказывался впереди, за мною шли все остальные. Немец погонял нас, но мы замедляли шаг. Тогда один из немцев отвел меня в сторону и что-то мелом написал на моей спине. Став снова в очередь, я снял куртку и прочитал: «Фауль» («Лодырь»). Я стер надпись, но немец снова написал на спине «Фауль». Так я и ходил дальше с надписью на спине. Потом десятник показал меня, «Фауля», другим десятникам, и никто из них не хотел брать меня на работу. По просьбе ребят меня взял к себе в группу десятник из лесу — Сато, как звали его ребята.

Сато заставлял нас работать, когда видел вдали свое начальство. Мы становились вдоль соснового бревна, катили его к вагонетке, подымали на нее. А Сато ходил сзади нас с лозиной, хлопая каждого по ушам, приговаривая: «Сталин! Сталин!». В перерыве он рассказывал о своей семье, об убитом на русском фронте брате, показывал фотографии. А мы паслись на кислой траве, как овцы, хватая ее ртами.

ПОЛОНЕЗ ОГИНСКОГО

Вечерние сумерки сгущаются над лесом. Полицаи закрывают двери бараков, слышен скрежет засовов. В бараке для больных лагеря наступает тишина. Лунный свет воровато проскальзывает через окно, пытаясь спрятаться где-то под нарами. За окном в морозной тишине слышны шаги часового.

На верхних нарах ворочается дед Василий с больными ногами. Ворчит на ноги, ворчит, что перестала петь птичка в лесу, ворчит, что наступает длинная зимняя ночь.

Внизу, через проход, на нижних нарах лежит тяжело больной Тадеуш, возле него его друг Янек. Оба поляки с Западной Белоруссии, попав в водоворот войны, очутились здесь, в лагере военнопленных. Они шепотом разговаривают между собой. Потом Янек вынул из кармана губную гармошку, и тихие звуки народных мелодий поплыли по утихшему бараку, напоминая каждому родные края, далеких родных, близких и друзей.

— Янек! Сыграй полонез Огинского «Прощание с Родиной».

Янек перестал играть, наклонился к Тадеушу.

— Что с тобой? Почему ты хочешь услышать «Полонез»?

— Мне стало очень плохо. Я знаю, что это мои последние минуты жизни. Я хочу умереть под звуки «Полонеза», прощаясь с тобой, с Родиной — Польшей.

Если останешься живой, поклонись родной земле, передай ей мой поклон и последний поцелуй. Сыграй, Янек, на прощание мой любимый «Полонез».

Тихо в бараке, только за стеной слышны шаги часового. Лунный луч осветил лицо умирающего Тадеуша, и Янек медленно поднес гармошку к губам. В предсмертную тишину поплыли звуки полонеза Огинского «Прощание с Родиной», плакали о покинутой Родине, стремились к родной Польше. Они разбудили тех, кто уже было уснул, и все слушали мелодию, напоминавшую им родные края.

За стеной стихли шаги часового, и луна как бы остановилась и тоже слушает. Иногда проносился сонный собачий вой.

А Янек все играл и играл над мертвым Тадеушем…

КРАСНАЯ СОЛЬ

Красной солью немцы посыпали стрелочные переводы на путях, чтобы они не замерзали и было бы их легче чистить. Пленные сгребали эту соль, несли в лагерь, кипятили воду с ней и пили котелок за котелком. И пухли. Пухли от голода, от бертолетовой соли, от холода. Наливаются водой ноги, руки, лицо. Человек не может двигаться, лопаются вены, человек погибает. Умирают ночью и днем, в бараках и в лазарете. Никто не знает, кто они, так как не все называют свои настоящие имена, у многих выдуманные. Да никому и не нужны имена и фамилии. У каждого на шее висит лагерный номер и на перекличках каждый отзывается только на свой номер, запомнив его по-немецки. Знают друг друга только по именам, редко кто знает фамилию другого. Так и умирают в бараках и в лазарете, их выносят за лагерь на чужое кладбище, и родные не узнают, где погиб их сын или брат, и всегда он будет считаться без вести пропавшим.

Так может прийти и моя очередь, и в какое-то утро отправлюсь и я на то неизвестное, чужое кладбище…

Опух и я. Ноги и руки наливаются водой, обрюзгшее лицо. Не могу уже ходить, не могу залезть на свои нары вверху. Выползаю из барака, сажусь на скамейку, грею зубы на солнце. На улице становится все теплее и теплее. Набухают почки сосен. Капает с крыши. Скоро весна! Придет тепло. Только бы прошла опухоль, только бы выздороветь, не умереть. Выжить! Надо выжить! А как? Как уберечь себя от смерти, которая с косой ходит по лагерю, заглядывает в бараки, забирает то одного, то другого, потерявшего силу и веру, павшего духом. Вот недалеко в бурте картошка. Правда, она уже черная, проросла. Наесться бы вдоволь хотя бы картошки…

С кухни несутся запахи. Возле нее снуют туда-сюда несколько человек. Прогуливается полицай — горьковский верзила. Я поднимаюсь со скамейки, иду к кухне. Ноги еле-еле движутся по земле. Поравнялся с погребом. Деревянные ступеньки побежали вниз, к дверям, а за ними продукты для кухни.

Вдруг подошел полицай.

— А тебе что здесь надо?

— То, что и тебе!

Сильный удар сбил меня с ног, я по ступенькам покатился вниз, к дверям погреба… вынесли меня оттуда товарищи, пригрозили полицаю, отвели в барак. Сам идти я не мог.

…А ноги, руки, лицо все пухнут, наливаются. Пошел я в лазарет, к доктору. Он устало посмотрел на меня.

— Плохи у тебя дела! Попробую помочь.

Перочинным ножиком он сделал разрез на ступне левой ноги, медленно начал сжимать мое тело, выдавливая жидкость через прорезь. Потом я пролежал в лазарете две недели, пока с помощью врача «похудел». Спасибо доктору, что спас меня от смерти, что я не остался в чужой земле…

АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ

«Если кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет».

На плацу лагеря в колонне стоят люди в старых шинелях немецкой и французской армий, в деревянных колодках. Они только что пришли с работы — из лесу и со стройки. Ждут, пока комендант лагеря закончит приемку пленных от конвоиров, прочитает свою каждодневную мораль. Потом разойдутся по баракам, где их ждет ужин, расставленный на столах.

Высокий, скуластый, с крючковатым носом, с большими голубыми глазами, руки всегда за спиной, ноги расставлены — такой комендант всегда перед строем лагерников. С ним переводчик.

— Наши доблестные германские войска победоносно идут по вашей земле. Но ваша земля скоро станет нашей. От границ Германии до Уральских гор мы установим свой порядок. Мы уничтожим всех коммунистов, поселим немцев на вашей территории, а вы будете работать у них. Только немецкая раса будет господствовать в Европе. Это будет наша месть за наше поражение в битве с Александром Невским на Чудском озере. Придет время, и мы, немцы, как высшая раса будем господствовать во всем мире. Мы установим наш порядок везде, и мир будет у наших ног.

Он торжествующе поднял голову и ястребиным взглядом уставился на ряды изнеможенных людей. Он мысленно видел, как немецкие солдаты шагают по Европе, Азии, Африке. Германская империя простирается над материками, и флаг со свастикой реет над планетой.

Переводчик-армянин переводил плохо, и вот из толпы вышел другой парень и на чистом немецком языке обратился к коменданту.

— Господин комендант! Он неправильно переводит вашу речь, — указал на армянина. Пленные могут не так понять ваши указания и не выполнят их.

— О! Ты хорошо знаешь немецкий язык! Да, ты Иуда! Еврей?

— Да, я еврей! Но вам нужен хороший переводчик в лагере, вот я предлагаю вам свои услуги.

— Хорошо! Будешь моим переводчиком. Переведи всем все, что я говорил.

Молча стояла толпа. Переводчик посмотрел на пленных, на строй, из которого он только что вышел. Да! Комендант говорил за Александра Невского, за побоище на Чудском озере, за месть немцев теперь. И вдруг мелькнула мысль: сегодня 5 апреля 1942 года, а битва на Чудском озере была 5 апреля 1242 года, ровно 700 лет назад. Не забыли немцы эту дату.

— Товарищи! Меня зовут Иван Кузнецов. Слушайте внимательно. Я переведу вам все, что говорил комендант.

И переводчик рассказал все, что говорил комендант. Молча стояла толпа. Слушали. Думали. И вдруг среди тишины раздался голос.

— Эй, господин мира! А дудки не хочешь?

Толпа зашевелилась, раздавались голоса.

— Будут еще Невские!

— Выгонят вас из России!

— Подавитесь Россией!

Комендант стал нервничать.

— Тише! Переводчик! О чем они галдят, что говорят?

— Господин шталагфюрер! Смысл их выкриков сводится к одному — не бывать немцам на русской земле. Тысячи Невских поднимутся на защиту своей Родины и выгонят немцев из своей земли.

— Иуда! И ты с ними!

— Я перевел вам то, что сказали они.

— О! Тысячи Невских! Так будете знать у меня! Полицаи! Собрать по баракам со столов весь ужин и вылить в помойную яму. Всем стоять без ужина до отбоя.

Полицаи выполнили указание. Дотемна стояли голодные люди на плацу, поддерживая друг друга, и только по сигналу отбоя побрели в свои бараки. А утром — построение на плацу, и голодные потянулись через лес на стройку.

_________________________________________________

Эти воспоминания, записаны уже после войны.

В № 25−27 публиковался подлинный дневник, писанный в германском плену, невзирая на запреты и обыски. Писался он карандашом на листках бумаги из цементных мешков.

А. Некипелый